СКРЫТЫЙ ДЕМОНИЗМ (ОТРЫВКИ)

Архимандрит Рафаил Карелин

Предисловие Командиров Харчевни

…Мы не  во всем, что здесь выложено, согласны с о. Рафаилом.  К примеру, с его вердиктом, что у “мирской” литературы, живописи и других видов искусства вовсе нет шанса быть вдохновленными Богом.  Но будем помнить, что взгляд монаха предполагает свои ограничения – он  не должен выходить за рамки канонов. Для монаха все мирское – “во зле лежит”.

Тем не менее, от проницательного взгляда о. Рафаила не ускользнула масса моментов,   ставших  бедой нашего времени,  которые, кроме него, никто не систематизировал и не озвучил. (Наши робкие попытки – не в счет)

Заголовки добавлены нами.

ФРАГМЕНТ ПЕРВЫЙ. О ПСИХОАНАЛИЗЕ  И ПСИХИАТРИИ

“…Гуманизм, как будто бы призванный утвердить достоинство и свободу человека, на самом деле опозорил его. Он отнес демонизм к числу врожденных свойств самого человека, а душу его, получившую наименование «подсознания», пред­ставил обиталищем каких-то скрытых чудовищ…”

На одном из экуменических съездов православ­ный священник, выступавший с очередным докла­дом, составленным по принципу: «больше слов, меньше дела!», нечаянно нарушил экуменичес­кий этикет, упомянув о существовании темной силы — демонов. Реакция зала была единодуш­ной: присутствующие как по команде заулыба­лись, будто услышали веселую шутку: «значит, жив Курилка», неужели в свете сегодняшней цивилизации и культуры ночной призрак диавола еще не растаял, как тень при свете наступающего дня?

Есть вещи, которые видны на расстоянии: чем они ближе, тем более теряются их контуры; если человек стоит перед огромным колоссом, то видит не очертания и формы, а только серый цвет камня. Демонический мир настолько бли­зок нам, что дистанции между ним и современ­ным человечеством почти не существует. Де­монический мир стал нашим миром, и поэтому мы потеряли представление о нем; действие этого мира мы приписали самим себе. Чтобы определить и понять какое-либо явление, нужно найти свойства, характерные только для него, которые отличали бы его от других родствен­ных ему бытийных рядов. Но демонический мир — мир зла и лжи, мир ненависти к Богу, мир разрушения и хаоса, мир отчаяния и смер­ти — настолько слился с содержанием нашей души, с нашими страстями: гордыней и жаж­дой разрушения, со стремлением найти счастье в грехе и выпить чашу этого яда до дна, что мы уже перестали понимать, где граница между человеческим и сатанинским.

В церковных пес­нопениях демон называется «чужим», в последовании Великого Канона есть поразительные слова: «…да не буду… я брашно (пищей) чуждему», теперь этот «чужой» стал нам род­ным и близким, он уже не около нас, а в нас. Его зубы вонзаются в наше сердце, но мы — не видим врага, поэтому не можем бороться с ним. Уничтожив самое понятие диавола, человечество стало перед роковым вопросом: почему его исто­рия — это ярмарка греха и пороков? Почему со­вершается столько бессмысленных жестокостей, какая сила заставляет человека стремиться к злу? Почему просыпается в душе необъяснимая ненависть к святыне? Почему у некоторых само имя «Бог» вызывает припадки злобы, похожие на приступы пароксизма?

Гуманизм, как будто бы призванный утвердить достоинство и свободу человека, на самом деле опозорил его. Он отнес демонизм к числу врожденных свойств самого человека, а душу его, получившую наименование «подсознания», пред­ставил обиталищем каких-то скрытых чудовищ, драконов, которые то спят, свернувшись в клу­бок, то, пробуждаясь, терзают ее, то извергают черный пламень гордыни, похоти и зла. Чело­век становится демоном для окружающих, хотя мы и видим чаще всего мелкого похотливого и злорадного беса. Особенно постарался в этой апологии сатаны Фрейд, «отец» современной пси­хологии. «В начале был пол», — вот учение Фрейда; это темное влечение создало культуру, науку и религию. Согласно Фрейду, философские труды, произведения искусства, изысканная по­эзия и даже человеческие доблести — все это «яркое оперение петуха», который старается привлечь внимание курицы. Все существующие неврозы и психические болезни, все историчес­кие потрясения, по его теории, это лишь след­ствие неудовлетворенного сексуального чувства. И современное человечество дошло до такой внутренней развращенности, что не отвернулось с отвращением от подобного демонического уче­ния, а приняло его как родное. По Фрейду, все религии, в том числе и христианство, — это кол­лективная истерия сексуального характера. Где здесь место для демона, когда человек сам ста­новится архидемоном?

Мы не будем останавливаться на «эдиповом комплексе» Фрейда — он слишком известен, но хотим отметить его оккультный смысл: убить в человеке чувство любви к своим родным, кото­рое даже нерелигиозные люди называли «святым чувством», когда образ матери ассоциировался у ребенка с Ангелом-хранителем. «Нет ничего святого, и ничто не должно быть свято!» — вот девиз Фрейда и его многочисленных учеников, которые, по сути дела, оккупировали и демонизировали современную психологию.

Психоанализ — порочный метод, посредством которого совершается, как принято считать, про­никновение в глубь человеческой души. Путь в эту «черную бездну» для фрейдистов — расшиф­ровка словесных и образных символов, в том числе и сновидений, как желаний и стремлений человека, которые он скрывает от окружающих, а нередко и от самого себя. Человек находится под перекрестным воздействием импульсов, иду­щих от светлого и темного миров. Но психоана­литиками он рассматривается изолированно от них, поэтому сатанинские импульсы приписыва­ются ему самому. И, следовательно, психоана­лиз — это методическое внушение человеку, что он по природе своей демон. Мы уже не говорим о том, что сам метод «расшифровки символов» совершенно безоснователен. Никто не может учесть тысяч причин и условий возникновения ассоциаций. Психоаналитик имеет дело со сво­ей собственной фантазией. Действительно, боль­ной может получить некоторое временное об­легчение через самовыражение. Он высказался и как бы «разрядил» энергию накопившихся противоречий, но это подобно драматическому ка­тарсису или смеху — очень серьезному нервному и нравственному потрясению. Затем все повторя­ется с большей силой, болезнь прогрессирует. И это закономерно: психоаналитик не может раз­рушить ни один психический комплекс, он лишь посредством внушения вырабатывает новый. Однако это еще не самое страшное. Главная опасность психоанализа в том, что человек перес­тает понимать, от какого врага защищаться, у кого искать помощи. Психоанализ — это бег на месте, от себя — к самому себе.

Нам скажут, что многие психологи не согласны с Фрейдом, но не согласны они большей частью во второстепенном. Это несогласие находит свое воплощение в новых вариантах фрейдизма – более тонких и потому более коварных.

Если у Фрейда, которому нельзя отказать в откровен­ности, диавол — его учение — предстает в гнус­ном и отвратительном виде, то мнимые против­ники Фрейда стараются одеть этого диавола в костюм джентльмена. Только очень немногие психологи имеют мужество сказать, что един­ственной истинно исцеляющей человеческую душу силой является христианская нравствен­ность, а еще меньше тех, кто скажет: путь из их кабинета должен вести в храм.

Мы остановились на теории пансексуализма потому, что в попытке демонизации мира она представляется наиболее «колоритной». Не толь­ко учение Фрейда, но и его личность вызывала горячие симпатии современных гуманистов. Так президент США Рузвельт обратился к Гитлеру с личным посланием, прося сохранить Фрейду жизнь, не только из сострадания к самому Фрей­ду, но и полагая, что это необходимо для блага человечества. И Гитлер, неприязненно относивший­ся к американскому президенту, охотно исполнил его просьбу: очевидно, его оккультный демонизм совпадал в этом вопросе с чаяниями гуманистов. Фрейд благополучно прибыл в Америку, но вско­ре скончался от рака языка.

Следует сказать, что психология и психиат­рия, за малым исключением, демоничны уже по­тому, что не признают существование диавола, скрывают его страшное воздействие на душу человека и этим самым лишают больных ре­альной помощи — Того единственного, Кто по­бедил диавола.
Возникает вопрос: все ли душевнобольные одержимы диаволом; можно ли смотреть на широкий спектр душевных заболеваний — от маниакальных депрессий и визионерства до ис­терии — как на одержимость? Нам кажется, вопрос поставлен не совсем правильно. Грани­ца между душевной болезнью и здоровьем весь­ма условна: все мы больны, будучи носителями первородного греха — незаживающей травмы в душе каждого человека; все мы больны вслед­ствие этого греха нашими страстями, и, самое главное, — темным влечением к пороку, подоб­ным оккультно-магической любви души чело­века к диаволу.

У человека из всех душевных сил менее все­го деградировал рассудок, который в некоторых случаях может оценивать свое болезненное и страстное состояние. У душевнобольных эта сила поражена, влияние темных духов не встречает в них даже малой преграды, как поток, ког­да разрушена плотина.

Душевное заболевание может иметь различ­ные причины, в том числе и органического ха­рактера, но как в ослабленном организме бурно размножаются болезнетворные микробы, так в душевном организме несчастных больных демо­нические импульсы проявляются с особой си­лой. Явное вселение демона может выражаться в особенных душевных страданиях, влекущих к самоубийству,  беспросветном унынии,  страхе перед святыней и самой мерзкой хуле на Бога. Но в любом случае помочь этим несчастным может только сила Божественной благодати, а ее у душевнобольного отнимают современные психиатры, предлагая иллюзорный путь к исце­лению, в который сами не верят: гипноз и хими­ческие препараты. Это лечение похоже на удары дубинкой по голове страждущего, дабы прекра­тить его болезненные стоны. Он затихает, но не выздоравливает.

Нам говорят о психиатрах-христианах, но, к сожалению, для большей части из них Божест­во — это лишь некая идея, наиболее удобная для медитаций. Мало кто может сказать, что Бог — не средство, а таинства Церкви — не замена курса лечения седативными препаратами, что исцеле­ние предполагает, прежде всего, христианскую жизнь и покорность воле Божией, что Бог — это высшая шкала ценностей, а отнюдь не инструмент, который может быть употреблен, а затем отло­жен в сторону.

Классическая психиатрия относится к религии так же, как система Гегеля к христианству: чтобы стать христианином, надо преодолеть кон­цепции христианства. Однако в действительнос­ти на душу нужно смотреть, как на отдельную субстанцию, нужно признать существование ду­ховного мира и иметь реальный опыт духовной жизни. Парадокс: православный психолог дол­жен стать аскетом и перестать быть психологом. Но тогда рушится всякое понятие о христиан­ской психологии, она становится христианской мистикой и христианской аскезой. Назревает еще больший парадокс: чтобы действительно лечить душевнобольного, психиатр должен стать святым, личным подвижничеством и включением в цер­ковную жизнь стяжать благодать — то единствен­ное, чего боится демон. Это может вызвать улыб­ку. Но если православный психиатр признает существование диавола, то, как он может пола­гать, что это существо можно изгнать из души и тела больного химическими снадобьями — подоб­но тому, как крысу травят ядом?

Итак, психиатрия надела смирительную ру­башку не на диавола, а на больного.

ФРАГМЕНТ ВТОРОЙ. ОБ ИСКУССТВЕ В ЦЕЛОМ И ЛИТЕРАТУРЕ В ЧАСТНОСТИ

“…Обычно говорят, что выдающееся произведение написано в порыве вдохновения, но никто, однако, не задумывается, какова причина этого вдохновения…

…Теперь мы должны коснуться такого исключительно важного фактора в жизни человечества как искусство, где посредством символов и имитаций художник творит фантастический мир царство вымысла, в которое должен включиться человек, условно приняв его за реальность.

Мы не говорим об историко-документальных хрониках, об этнографических описаниях и т. п., что в значительной мере относится к области науки. Мы говорим об искусстве, создающем вымышленную, но претендующую на правдоподобие историю, средством выражения которой является эмоциональный образ, в котором соединено типичное и индивидуальное; где писатель, как режиссер артистами, распоряжается жизнью сво­их героев, создает сюжеты и ситуации, как фон для выражения их духовных сущностей. Такая литература требует включенности, цель ее – вызвать эмоциональное сопереживание; чем оно глубже и интенсивнее, тем выше ценится талант писателя. Часто говорят: «это захватывающая книга». Действительно, книга захватывает сознание человека и переносит его в несуществующий мир. Литература притупляет у человека чувство реальности, она не учит жизни, а раз­вивает мечтательность и грезы, дает возможность уйти из действительности в некую мыс­ленную ирреальность. Искусство делает душу человека более пластичной, но путем повышения ее внушаемости.

Чтение художественной литературы также является определенным видом творчества. Читатель как бы перевоплощается в литературные персонажи. Он включается в их духовный мир, переживает их чувства и страсти. Перелисты­вая страницы книги, он становится то ребенком, то стариком, то убийцей, то сыщиком, то царем, то рабом. Но это вовсе не безобидное плавание в океане вымыслов. Через сердце человека про­ходят страстные образы, они отравляют его, как тонкий яд, собранный с ярких цветов, которыми любуется мир.

В нас живет грех. Мы уже испорчены врож­денными пороками, и только постоянными уси­лиями воли человек может при помощи Божией обуздывать и контролировать этот грех.

Принцип аскезы — бороться со страстными образами и представлениями. Мирская литера­тура, напротив, культивирует эти образы, прида­вая им внешнюю привлекательность, безобразие называя красотой. Читать мирскую литерату­ру — значит добровольно отдать свое сердце во власть страстям, как добровольно, а затем по привычке принимают наркотик.

Человек, читая художественную литературу, теряет свою лич­ность и живет эмоциональной жизнью других людей. Страсти — вот краски, которыми худож­ник рисует свои полотна, а мир говорит: посмот­рите, как красиво.  Такие развратные до мозга костей люди, как Гете, Байрон, объявляются «цветом» человечества, а их демонические писания — эталоном прекрасного. Можно ли сказать, положа руку на сердце, что среди известных писа­телей больше порядочных и скромных людей, чем растленных и порочных, ищущих в пороке вдохновение? Сколько там извращенцев, душев­нобольных, психопатов, считающих себя гениями признанными или непризнанными! Недаром среда их называется богемой — грязным болотом; но именно этих людей мир, забывший Бога, называет «носителями духовности»!

Обычно говорят, что выдающееся произведение написано в порыве вдохновения, но никто, однако, не задумывается, какова причина этого вдохновения. Многие из поэтов прямо утверждали: «Я чувствую, что какая-то неведомая сила осеняет меня, что кто-то пишет моим пером». Это вдохновение на самом деле — состояние демонической медиумичности. Александр Блок говорит, обращаясь к своему демону, которого он называл «музой» вдохновения: «Есть в напевах твоих сокровенных, роковая погибели весть, поруганья заветов священных… и такая влекущая сила, что готов я твердить за молвой, будто ангелов ты низводила, покоряя своей красотой».

Усмешка сатаны все более обнажается в мирском искусстве. Если в древние времена воспевались доблести, которые также были основаны на гордости и, по словам блаженного Августина, являлись не чем иным, как «блестящими пороками», то затем искусство с каждым веком становилось все более открытой апологией порока. Через мирскую литературу человек мысленно совершает все виды греха, теряет стыд перед самим собой, может быть, только лишь до поры, до времени соблюдая еще внешние приличия. Господь сказал: «Очисти внутреннее и тогда внешнее станет чистым» (ср.: Мф. 23, 26). Мирское искусство загрязняет внутреннее, а внешнее становится маской.

Весь продолжительный период романтизма в литературе — это культ страстей, желание создать религию не любви, а влюбленности, представить темное влечение души чем-то священным, пош­лость облечь в одежды тайны. Натурализм, сме­нивший романтизм, — это уже культ плоти и крови, торжество и радость при мысли о том, что ты всего лишь кусок грязи. Но описание свинар­ника должно рано или поздно наскучить, поэто­му натурализм сменяется декадансом.

Декадент приготовляет из тех же страстей пикантные блюда. Здесь — культ разлагающегося трупа, здесь человек практически отождествля­ется с демоном.

Еще один знаменательный факт: для мирской литературы Бог — неинтересный персонаж. В романтизме на Его место поставлен предмет любви, некий идеал, который наделяется ирре­альными чертами. В натурализме — формооб­разующая земля снова обращается в прах моги­лы, для натурализма божество — сам человек. В декадансе место Бога занял диавол. Роман­тизм — вор по отношению к Богу, он хочет со­зерцать божественную славу в лице человека. Натурализм ничего не хочет знать о Боге, он презирает и ненавидит саму идею Божества. Декадентство поклоняется, как Богу, сатане. И, наконец, экзистенциализм считает и Бога, и диавола, и весь видимый мир только лишь пред­ставлениями, состояниями и процессами, проис­ходящими в душе человека. Ничего нет, кроме пустоты и бездны, — как бы так говорит он, — а то, что кажется существующим, — только веч­но пульсирующая безумная мысль самого человека, блуждающая в его собственной душе — огромной, бездонной и холодной, как межзвездное пространство.

Что же касается сюрреализма, это — апокалипсис, написанный пророками сатаны, демонизация человека, культ метафизического ужаса предчувствие грядущих катастроф. Здесь — человечество, покинувшее Бога, более того, возненавидевшее Бога от всей души, объявившее Ему войну. Происходит трагический распад человеческой личности. Человек уже не бежит от мира в свою больную душу, а в нем – в этом обреченном на гибель и потрясаемом безумием мире – ищет забвения.

Сюрреализм — это зазеркалье декаданса, где диавол уже не прячется более в тайниках человеческой души, как за театральным занавесом, а выходит в своем обличии на сцену мировой истории.

Экзистенциализм и сюрреализм возникли не на пустом месте. Это — один из завершающих этажей здания культуры, которое построили предыдущие поколения. Демонический импульс бы заложен уже в основание этого здания, но прежде можно было видеть только брошенные в землю семена и молодые побеги, а теперь на полях распустились ночные цветы зла.

Сюрреализм — законный «сын» и наследник своих предков, но в то же время это бунт детей против отцов. Если прежние литературные жанры представляли страсти как источник счастья и радости, как квинтэссенцию человеческой жизни и тщательно наводили косметику на лице гниющего трупа («Смерть» Бодлера), то сюрреализм решительно объявил самое отвратитель­ное самым прекрасным. Говорят, что в нацист­ских лагерях смертников вели к месту казни под звуки танго, которое называли: «танго смер­ти». Сюрреализм — танец смерти, в котором со­дрогается агонизирующее человечество. Навер­ное, следующий этап искусства мало – чем будет отличаться от воплей гадаринских бесноватых, которые бились головой о камни, чтобы заглу­шить внутреннюю боль, и жили в гробницах — в погребальных пещерах, куда клали мертвецов. Характерно, что одержимых диаволом тянет к нечистоте, гнили и тлению, потому что диавол — дух смерти.

Нам скажут, что существуют классическая ли­тература, живопись и музыка, которые могут про­тивостоять хаосу современной антикультуры, так что у человека есть выбор и альтернатива. Но чем пропитано это искусство? Также душевны­ми страстями; оно уводит человека от Бога, на­полняет его ум образами земного. Чему посвя­щена мирская живопись? — Красоте вне Бога. Что пробуждает в душе музыка самых великих композиторов? — Грезы и мечтательность, страст­ные душевные состояния или языческое упоение этим миром. Святой Иоанн Кронштадтский пи­сал: «Мысль о земном оземляет саму душу», а мирская литература с ее яркими, страстными об­разами похожа на комья земли, которыми душа, как могильщик, погребает свой дух.

Искусство заставляет око души смотреть или на землю, или в иллюзорный мир фантазий, по­хожих на плывущие облака, которые каждое мгновение меняют свою форму.

Духовное небо для засоренных глаз души закрыто. Что касается живописи, то картина еще более глубоко, чем слово, соединена со страстями. Уже святой Иоанн Златоуст писал о том, что были люди, которые влюблялись в картины и статуи. В картине имитация жизни ярче, нежели в слове, она мгновенно, через взгляд, поражает человеческое сердце. Мирское искусство всегда носит языческий характер с широким спектром культов от космофилии до культа чувственных страстей, а от него — до откровенной демонофилии.

Античная трагедия — первый услышанный нами аккорд искусства. Сюрреализм — один из последних его аккордов. Но сама симфония едина.

Может ли человек, увлеченный искусством, чисто молиться? — Нет! Его молитва будет похожа на малый ручеек, который исчезает на пути, пропадает в песках. Бурю помыслов, фантасмагорию образов, карнавал картин, которые хранятся в памяти души, диавол, как свое войско, выводит из недр подсознания человека, чтобы уничтожить его молитву. Сердце такого челове­ка не может вместить молитву — оно отдано другим чувствам. Ум его не способен вникнуть в смысл молитвенных слов, он окружен темной тучей помыслов. Молитва его похожа на дом из песка, рассыпающийся под руками.

Наша интеллигенция и малорелигиозна-то как раз потому, что она лишила себя способности молиться; она может только рассуждать и воображать, то есть находиться в области души, а не духа.

Есть еще одна разновидность сюрреализма, или, точнее, его предшественник — кубизм. Здесь — желание перестать быть человеком, превратиться в конструкцию, подобную машине. Уже античные философы считали четырехуголь­ник и куб символами материальности, атома зем­ли. Кубизм — это и ужас перед цивилизацией, превращающей человека в железного зверя, и тайное влечение к этому царству смерти из кам­ней и металла, подобное любви безвольного раба к своему жестокому господину.

Могут возразить, что как бы ни были страст­ны и развращены люди, но в душе их таится тос­ка по правде, и не может быть, чтобы за столетия в мировой литературе не было создано хотя бы несколько образов христианских подвижников, которые могли бы вдохновить нас на самоотверженную духовную жизнь; что из светской лите­ратуры христианин может добыть, как из руды, крупицы золота. Однако, как мы сказали, литература ничему не учит. Она индуктирует страс­ти, живущие в нашей душе, оживляет пороки, лежащие на дне сердца, как подводное чудови­ще; она воспаляет воображение, она погружает в мир мечтательности, но никаких реальных знаний не дает. Нельзя «сочинить» образ свя­того на основе своих оземленных представле­ний и нечистых эмоций, не может светский писа­тель проникнуть во внутренний мир подвижни­ка посредством интуиции: душевное никогда не поймет духовного. Это будет ложь на святого. Даже такие деятели литературы, как Данте, Тассо, Достоевский, Толстой и другие, сумевшие глу­боко раскрыть мир человека на уровне его души, когда речь шла о христианских подвижниках, оземляли их или превращали в какие-то пустые бесплотные тени, либо заставляли появляться на страницах своих книг, как резонеров на сцепе; даже в карикатурах Анатоля Франса иногда проскальзывало больше понимания недоступных тайн духа, чем у так называемых христианских писателей-моралистов.

Поэтому, подводя итог, скажем: в светской литературе можно различить разные степени уровни концентрации демонизма — от скрытых до бесстыдно обнаженных — но альтернативы ему здесь нет.

ФРАГМЕНТ ТРЕТИЙ. О ТЕАТРЕ

“…В театре собрано все самое отрицательное, что только имеется в каждом виде искусства…”

Еще одним средством демонизации человече­ства во все исторические периоды служил театр. Театр — это сгусток страстей, поле духовной лжи, которое захватывает зрителей, как липкое расте­ние — насекомых, в поисках нектара опустивших­ся на его яркие смертоносные цветы. В театре собрано все самое отрицательное, что только имеется в каждом виде искусства. В живо­писи, музыке и литературе носителями страстей служат картина, гамма звуков, слово, то есть опос­редованный символ, а в театре — живой человек, посылающий в зрительный зал волны своих гре­ховных чувств и переживаний. Само искусство актера — искусство включаться в другую, чужую жизнь и делать ее своей жизнью, входить в несу­ществующий образ и отождествлять его с собой, накладывать на себя маску и заменять ею собственное лицо. Артист — это Протей, который постоянно меняет свой облик. Поэтому искусст­во артиста — искусство убивать в себе личность, искусство менять цвета, как меняет их хамелеон, искусство изменять формы, подобно воде, кото­рую переливают в разные сосуды.

На сцене невозможно передать духовное со­стояние, так как в истину не играют. Сцена — это концентрированное поле страстей: чем интенсивнее и ярче выражена страсть, тем глубже она проникает в сердца зрителей, тем сильнее включает их в мир фантазии и ирреальности.

На сцене актер живет всеми существующими человеческими страстями; в нем они являются с такой силой, что зрительный зал зачастую почти физически ощущает их дыхание. Актер, словно маг, вызывает страсть из своего подсознания, словно заклинатель, который говорит демону:   «приди», — и тот приходит,  «уйди», — и тот исчезает. Тренинг артиста имеет очень большое сходство с оккультными упражнениями йогов. И йог, и артист, оба полагаются на силу воображения, учатся мыслить яркими  образами, жить в их иллюзорном мире, верить в их реальность — как бы растворяться в них. Сцена театра и астрал оккультизма — это область страстных эмоций, которые в оккультизме восточном принимают персонифицированную форму.

В языческих культах храм и театр представляли собой один архитектурный комплекс. Самый большой театр в Риме, построенный Помпеем, располагался у подножия храма Венеры, ступени этого храма служили для зрителей скамьями. На сцене античного театра боги являлись как действующие лица не только трагедии, но и комедии. И сами древние мистерии также представляли собой театрализованные постановки с участием злых и добрых божеств. Только здесь уже не было зрителей: в драматические акты мистерии включены были все присутствующие.

Подобно тому и в Индостане во многих храмах ритуалы проходили как представления с участием профессиональных актеров и танцов­щиц. Часто во время этих ритуалов употребля­лись маски не только богов и героев, но также и чудовищ.

Святые Отцы пишут, что демоны питаются человеческими страстями, как вампиры кровью, поэтому у театра есть свой оккультный аспект, свое оккультное поле. Характерно, что по пра­вилам древней Церкви к крещению не допуска­лись изготовители идолов, блудницы и артисты; занимающиеся же этими «ремеслами» после крещения отлучались от причастия и молитвенного общения. Есть и еще правило: будущий священник не должен брать в жены артистку, хотя бы она была девушкой, потому что сохранять внут­реннюю чистоту, исполняя роль Клеопатры или Мессалины, невозможно. Если современные ли­бералы называют театр «храмом искусства», то напрашивается вопрос: а кого они подразумева­ют под баядерами?

Еще одно сходство между йогой и тренингом артиста — это умение перевоплощаться в мыс­ленный образ. Йоги советуют человеку создать для себя второе «я» — идеального двойника как живую личность, с которой человек хотел бы поменяться местами (при этом они подчеркива­ют, что слово «идеальный» означает — желатель­ный для человека, а не подчиненный особым моральным принципам, иначе этот мысленный образ не будет жив). Затем путем медитаций, как мысленных, так и эмоциональных, человек должен отождествить себя с двойником, факти­чески потеряв ощущение своего реального «я». Также и для артиста необходимо вживаться в  образ своего героя до чувства исчезновения собственной личности.

В йоге практикуется упражнение, направленное на расслабление мышц тела, релаксации. Йоги называют это «асаной трупа». Подобные упражнения на расслабление входят и в трении артистов. Особое значение в йоге имеют упражнения для развития концентрации внимания, способности в течение длительного времени сосредотачиваться на каком-нибудь образе или слове,  отвлекая мысль от всего остального. Подобные упражнения присутствуют в системах всех крупных режиссеров.

Святые Отцы говорили, что человеческим страстям сопутствуют демоны этих страстей, поэтому многие места насыщены, буквально заражены страшным духовным ядом, сами стены, кажется, хранят память о том, что происходило в них, пропитаны запахом тонкого тления, который источали души их обитателей. Если театр называют «храмом искусства», то скорее можно сказать, что это школа искусства лжи, превратившаяся, по сути, в культ. Первая за­поведь христианской аскетики — хранить свое сердце. Театр, напротив, открывает сердце для всех страстей.

Добродетель нельзя показать на сцене. Христианские добродетели не демонстрируют перед миром, а, напротив, скрывают. Да, театр, за ред­ким исключением, и не занимается резонерством; он почти всегда тайно или явно насмехается над святыней и над тем, что в христианстве принято называть целомудрием. Однако есть и другая опасность: театр учит человека играть в жизни, как на сцене, казаться тем, чем он не является на самом деле, лгать и притворяться. Во всех революциях театр играл довольно зловещую роль, по крайней мере, симпатии боль­шинства артистов, как правило, были на стороне революции; по сути, главным импульсом театра стала ломка христианской морали.

После революции на осквернение театру были отданы многие храмы, и артисты без вся­ких укоров совести играли в алтаре как на сце­не — во всяком случае, нам не приходилось слышать, чтобы ведущие актеры решительно протестовали бы против такого кощунства. Мы все свидетели, как энергично они защищались, когда в последние годы их, как непрошеных гостей, выдворяли из храмов, переделанных в театры и цирки. Во времена Французской Революции государ­ственной религией был объявлен культ разума, призванный занять место гонимого христианства. И здесь революционеры обратились за помощью не к философам, а артистам. Олицетворением разума, богиней нового культа была провозгла­шена одна из опереточных артисток Парижа. Шутовской карнавал, тщательно отрепетирован­ный ее коллегами, разыгрался на улицах фран­цузской столицы. Обнаженную артистку, слов­но статую языческой богини, внесли на руках в Собор Парижской Богоматери; шествие это со­провождалось шуточными представлениями и фривольными песнями, в которых осмеивались христианские таинства. Затем артистку посади­ли, словно на трон, на Престол Собора, и члены Конвента приветствовали ее, продолжая кощунственное шутовское действо. Театральная богема Парижа была в восторге…

Нельзя не упомянуть и о таком отвратительном явлении в современном театре и кинематографе, как постановки, кинофильмы и балеты о Христе. Последняя грань цинизма — изображать танцующего Христа. Играть Христа может только кощунствующий безбожник или параноик визионер. Следует помнить, что первым, кто хотел сыграть роль Бога, был сатана.

Театр вырабатывает особый менталитет: сама жизнь здесь воспринимается как игра на сцене, а мудростью почитается искусство никогда не быть самим собой. И это тем более страшно в наши дни, когда каналы телевещания превратили в зрителей и участников театральных представлений едва ли не все человечество.

Сегодня в ближнем мы все явственнее видим артиста, а в человеческих взаимоотношениях – расчетливую игру, точно живем под крышей огромного театра. Универсальным грехом наших дней стала ложь. Она пронизывает все общественные структуры, родных людей делает чужими.

В последнее время стал модным термин «ноосфера». Мы не сторонники этой гипотезы, но если воспользоваться ею, можно сказать, что ноосфера катастрофически вырождается в «плутосферу».

Полный вариант  статьи лежит тут 

вернуться